Точно так же и в «Калевале» содержатся реминисценции архаичных и общих некогда для всех народов Евразии представлений о расчлененном теле (данный почти что навязчивый образ связан, по-видимому, с тем, что на заре мировой истории повсюду были распространены человеческие жертвоприношения, имевшие магический смысл). Так, в эпизоде о неудачном сватовстве Вяйнемейнена (напомним, он в прошлом — космический демиург) девушка-лопарка предпочитает утопиться, но не выходить замуж за старика. При этом ее тело превращается в части живой и неживой природы, о чем она сама сообщает белому свету. На много кусков разрубается и тело убитого Лемминкяйнена; их потом с огромным трудом собирает его мать и с помощью заклинаний оживляет сына. (По существу, здесь тот же сюжет, что и в древнеегипетском мифе об убийстве и расчленении тела Осириса, которого потом по кускам собирала и оживляла Исида).
Черты первобытной мифологической архаики несет на себе и образ другого героя «Калевалы» — кузнеца Ильмаринена. «Вековечный кователь», как именует его «Калевала», из рода волшебных космический кузнецов, известных многим народам. Когда-то в незапамятные времена он выковал небесный свод (а по ходу развития событий эпоса ему пришлось выковывать — правда, неудачно — еще и Луну с Солнцем, когда настоящие оказались украденными и спрятанными злыми силами). Но в большинстве рун кузнец озабочен чисто житейскими проблемами — поисками невест, сватовством и женитьбой. Впрочем, и здесь Ильмаринен постоянно демонстрирует свои чудесные способности. Так, после потери первой жены он тотчас же выковал себе другую — из золота и серебра, но она частично парализовала (заморозила) тело могучего кузнеца. Ранее он же — Ильмаринен — выковал в уплату за невесту волшебную мельницу Сампо — символ золотого века, беспрестанного благополучия и процветания.
Борьба за обладание Сампо — главный стержень «Калевалы». Вначале владетельницей чудесной мельницы, позволяющей людям жить в достатке, не беспокоясь о завтрашнем дне, становится Лоухи — хозяйка далекой северной страны Похъелы (другое название — Сариола), финно-угорского коррелята античной Гипербореи, где, по преданиям, как раз и царил золотой век. Лоухи — носительница многих матриархальных черт. А борьба за Сампо отражает в поэтической форме непримиримое противоборство как между золотым и последующими веками (в особенности — медным и железным), так и между отступающим матриархатом (когда доминировали женщины) и наступающим патриархатом (когда стали править мужчины). Сыны Калева пытаются вернуть Сампо и поначалу им это удается. Но на обратном пути их настигает воинство Похъёлы (причем здесь описываются удивительные летательные способности северных народов). Посреди Ледовитого океана развертывается грандиозное морское сражение с участием летательного аппарата. В конечном итоге Лоухи перехватывает Сампо, но не удерживает и роняет ее в морскую пучину. Волшебная мельница оказывается навсегда утерянной.
В «Калевале» бушуют страсти под стать классическим трагедиям. Чего стоит только одна сюжетная линия, связанная с одной из самых трагических фигур поэмы — юноши Куллерво (полное имя — Куллервойнен). Он стал прямым виновником смерти первой жены Ильмаринена: изощренно отомстил ей за нанесенное оскорбление. Но и сам понес заслуженную и еще более страшную кару. Случайно он соблазнил и обесчестил собственную сестру. Когда-то — еще маленькой девочкой — она заблудилась в лесу и считалась погибшей. Куллерво встретил ее уже взрослой девушкой. Когда же им после содеянного греха открылась горькая правда, сестра, не вынеся позора, утопилась, а сам Куллерво после долгих мук совести бросился на острие меча.
Неисповедимы пути мировой поэзии. Мелодичные струны «Калевалы» оказались созвучными эпосу другого континента. Спустя много веков его литературно обработал Генри Лонгфелло во всемирно известной «Песни о Гайавате», где предания североамериканских индейцев переданы в той же ритмике, что и карело-финский эпос. По-русски «Гайавата» зазвучала в переводе Ивана Бунина. Перевод оказался настолько совершенным, что за него была присуждена Нобелевская премия (вдуматься только: русскому поэту — за перевод с английского языка — индейского эпоса — в строфике «Калевалы»). Волшебные струны северного Орфея — Вяйнемейнена — легко и свободно звучат в русских стихах. Недаром чарующие звуки кантеле финского Бояна не только завораживали птиц, рыб и зверей, но заставляли даже останавливаться Луну и Солнце и спуститься пониже, дабы послушать бессмертные руны «Калевалы».
53. ДАНТЕ
«БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ»
Если бы Данте жил в наше время, он непременно населил бы свой «Ад» множеством современных политиков. И поделом — они вполне того заслуживают. Семь веков назад во всех уголках мира кипели точно такие же политические страсти, как и сегодня. Только носителями их были люди, имена которых абсолютно ничего не говорят современному человеку. Некоторые сохранились — исключительно благодаря бессмертной поэме Данте — им нашлось местечко в аду. (Так будет и с теми, кто нынче играет судьбами миллионов: вряд ли помянут их добрым словом уже через одно поколение; черные же дела, ими содеянные, сохранятся в памяти людской, если найдется еще один новый Данте, который удостоит их в очередной раз своего священного гнева).
Канули в Лету и имена тех, кто дважды — в молодости и старости — приговаривал поэта к смертной казни — «сожжению огнем, пока не умрет». Но навсегда останутся в памяти те, кого он обессмертил в «Божественной комедии». И — город, который он так беззаветно любил и одновременно страстно ненавидел. Да и как мог он не любить Флоренции, где повстречал Беатриче (Биче, как ее звали окружающие) — сначала совсем юную девушку, затем жену — увы — совсем другого человека. Она рано ушла из жизни, но навеки осталась в сердце поэта, положив в мировой литературе начало яркой, как звезда, плеяде Бессмертных возлюбленных. И всех-то тех флорентийских встреч было четыре. По крайней мере, столько описал Данте в своей великой исповеди «Vita nova» («Новая жизнь»), где лирическая проза чередуется с гениальными сонетами:
Каждая встреча для поэта — как рождение нового мира. Легкий кивок головы в мозгу, опьяненном любовью, обращался в символ вселенского звучания:
«… Проходя по улице, она обратила очи в ту сторону, где я стоял, весьма оробев; и, по неизреченной учтивости своей, которая ныне вознаграждена в вечной жизни, она поклонилась мне столь благостно, что мне показалось тогда, будто вижу я предел блаженства. Час, в который сладчайший ее поклон достался мне, был в точности девятым часом того дня; и так как в первый раз тогда излетели ее слова, дабы достичь моего слуха, то я испытал такую сладость, что словно опьяненный покинул людей и уединился в своей комнате и стал размышлять об Учтивейшей».
Такой иконописно одухотворенной и бесплотно недоступной ступила Беатриче уже после собственной смерти из воспламененного сердца поэта в воздвигнутый им во славу своей Любви поэтический храм, над входом которого начертано — «Божественная комедия». В нем три равновеликих придела, три поэтических шедевра — «Ад», «Чистилище» и «Рай», связанные между собой смысловым единством, сквозной идеей, общими персонажами. Реально Беатриче появляется лишь в последней части, где становится райским гидом, провожатой Данте по божественным сферам. Любимица небожителей, она давно поселена в раю, став его неотъемлемой частицей. В аду и чистилище ей, естественно, делать совершенно нечего. Там она незримо присутствует, как путеводная звезда, направляя тяжелый путь поэта из кругов ада в райские кущи.
Пером Данте двигала не одна великая Любовь, но еще и великая Ненависть — кровоточащая и никогда не заживающая рана от смертельного оскорбления, нанесенного согражданами-флорентийцами, которые обрекли его на вечное изгнание. Сначала они избрали его одним из приоров (по-нашему, членом всесильного правительства), доверили важнейшую дипломатическую миссию в надежде остановить кровопролитную войну между гвельфами (сторонниками римского папы) и гибеллинами (сторонниками императора Священной римской империи). Затем они же обвинили поэта-политика в измене, присвоении казенных денег, других смертных грехах и жаждали увидеть его сгорающим на костре посреди городской площади.