Погас мой свет, и тьмою дух объят —
Так, солнце скрыв, луна вершит затменье,
И в горьком, роковом оцепененье
Я в смерть уйти от этой смерти рад
(Сонет CCCXXVII Перевод Вильгельма Левика)

Объединенный вместе с ранее созданными стихами посмертный цикл и составил великую книгу, названную «Канцоньере». Поэт совершенствовал ее, шлифовал, дополнял до конца дней своих (всего известно семь прижизненных редакций). Этот сборник и составил славу Петрарки, хотя тот считал главным делом своей жизни совсем иные книги. Он был уверен, например, что написанная на латыни эпическая поэма «Африка», посвященная победе Рима над Карфагеном, прославит его в веках, как «Илиада» Гомера. Но ее мало кто знает, и она не заставит трепетать нежные струны души. Зато, если хотят определить высшую степень совершенства какого угодно стихотворения, по сей день говорят «Прекрасно, как сонет Петрарки».

55. ШЕКСПИР

«КОРОЛЬ ЛИР»

Можно, совершенно не колеблясь, назвать сразу несколько одинаково гениальных трагедий Шекспира «Ромео и Джульетта», «Гамлет», «Отелло», «Король Лир» Трагедии возрастов выстроились в них как бы по восходящей линии — от юности к старости И все же последнее творение гениального английского драматурга представляется в названном ряду некоей вершиной если не самой высокой, то-уж точно — самой одинокой, как скала посреди бушующего океана и олицетворяющей главного героя.

Сначала, как водится, на столичной сцене была поставлена сама пьеса. И лишь спустя некоторое время появилось ее книжное издание с обстоятельным, как и полагалось в те времена, названием: «Г-н Ульям Шекспир: его правдивая хроника об истории жизни и смерти короля Лира и его трех дочерей, с несчастной жизнью Эдгара, сына и наследника графа Глостера, принявшего мрачный облик Тома из Бедлама, как это игралось перед его королевским величеством в ночь на св. Стефана во время рождественских праздников слугами его величества, обычно выступающими в «Глобусе» на Бенксайде в Лондоне».

В который раз внимание читающей публики и зрителей было привлечено к трагической судьбе несчастного короля старой Британии, отвергнутого и брошенного на произвол судьбы собственными дочерьми. История эта была известна и по средневековым хроникам, и по нескольким дошекспировским переложениям. Но лишь под пером гения в традиционном сюжете были затронуты такие глубины человеческого сердца и одновременно такие темные стороны людских характеров, что они вот уже почти четыре века заставляют содрогаться и трепетать каждого, кто смотрит или читает это откровение человеческого духа.

Проблема «отцов и детей» проходит через всю мировую литературу. В трагедии Шекспира она обнажилась своими самыми отвратительными чертами. Две старшие дочери короля, поделившего между ними свое царство, лишают восьмидесятилетнего старика приюта и крова и, в конце концов, доводят его до сумасшествия и смерти. На втором плане и параллельно основной линии сюжета разворачивается душераздирающая драма, так сказать, с обратным знаком: граф Глостер выгоняет оклеветанного сына и чуть не убивает его, но, ослепленный врагами, сам оказывается на грани гибели. Насильственная смерть настигает и всех трех дочерей короля Лира: одна отравлена, другая зарезана, а третья — младшая Корделия, явившаяся из Франции с войском, чтобы спасти отца, — удавлена соотечественниками.

Конечно, сам король Лир — тот еще сумасброд: и потому как легко и бездумно отказывается от власти и царства, и потому как лишил наследства и любви младшую дочь только за то, что она не нашла лестных слов для выражения своей любви к отцу, и потому как изгнал благородного графа Кента. Но, безусловно, читательские и зрительские симпатии всегда оставались на стороне этого седовласого чудака, наивного, как дитя. Именно в его уста Шекспир вкладывает самые возвышенные свои стихи:

Лир:
О Боги, вот я здесь!
Я стар и беден,
Согбен годами, горем и нуждой.
Пусть даже, Боги, вашим попущеньем
Восстали дочери против отца, —
Не смейтесь больше надо мной. Вдохните
В меня высокий гнев. Я не хочу,
Чтоб средства женской обороны — слезы —
Пятнали мне мужские щеки! Нет!
Я так вам отомщу, злодейки, ведьмы,
Что вздрогнет мир. Еще не знаю сам,
Чем отомщу, но это будет нечто
Ужаснее всего, что видел свет.
Вам кажется я плачу? Я не плачу.
Я вправе плакать, но на сто частей
Порвется сердце прежде, чем посмею
Я плакать. — Шут мой, я схожу с ума!
(Перевод — здесь и далее — Бориса Пастернака)

Накал человеческих страстей усиливается в трагедии возмущением природной стихии. Одним из самых знаменитых эпизодов не только в шекспировских пьесах, но и во всей мировой драматургии является сцена в голой степи среди разыгравшейся бури, блеска молний и ударов грома:

Лир:
Дуй ветер! Дуй, пока не лопнут щеки!
Лей дождь, как из ведра, и затопи
Верхушки флюгеров и колоколен!
Вы, стрелы молний, быстрые, как мысль,
Деревья расщепляющие, жгите
Мою седую голову! Ты, гром,
В лепешку сплюсни выпуклость Вселенной
И в прах развей прообразы вещей
И семена людей неблагодарных! «…»
Вой, вихрь, вовсю! Жги, молния! Лей, ливень!
Вихрь, гром и ливень, вы не дочки мне,
Я вас не упрекаю в бессердечье
Я царств вам не дарил, не звал детьми,
Ничем не обязал. Так да свершится
Вся ваша злая воля надо мной
Я ваша жертва — бедный, старый, слабый…

Действие достигает кульминации, когда король Лир окончательно сходит с ума. Но и в сумасшедшем бреду он продолжает изрекать высокие истины и максимы, посрамляя беспомощность или беспринципность окружающих его людей:

Лир:
Король, и до конца ногтей — король!
Взгляну в упор, и подданный трепещет.
Дарую жизнь тебе. — Что ты свершил?
Прелюбодейство? Это не проступок,
За это не казнят. Ты не умрешь.
Повинны в том же мошки и пичужки. «…»
Рожайте сыновей. Нужны солдаты —
Вот дама. Взглянешь — добродетель, лед,
Сказать двусмысленности не позволит.
И так все женщины наперечет
Наполовину — как бы божьи твари,
Наполовину же — потомки ада,
Кентавры, серный пламень преисподней,
Ожоги, немощь, пагуба, конец!

Безумие короля — следствие моральной деградации окружавших его людей. Смерть короля — закономерный итог разыгравшейся вокруг него кровавой вакханалии. Трагедия в целом — нравственный урок прошлому, настоящему и будущему. Древние учили: чем трагичнее действие на сцене или в тексте литературного произведения, тем сильнее просветляет и возвышает оно человеческую душу. Аристотель назвал такой феномен — катарсис (очищение).