А рокочущие струны Бояновых гуслей — разве не звучат они по сей день в сердце каждого русского человека? А звон Мечей, храп коней, стон раненых на Каяле? А проникновенный Призыв киевского князя Святослава? А вздох самого автора: «О Русская земля! Ты уже за холмом!»? И, наконец, самый пронзительный «голос» — плач Ярославны:

На Дунае Ярославнин голос слышится, одна-одинешенька спозаранку как чайка кличет. «Полечу, — говорит, — чайкою по Дунаю, омочу шелковый рукав в Каяле-реке, оботру князю кровавые его раны на горячем его теле».

Ярославна с утра плачет на стене Путивля, причитая:

«О ветер, ветрило! Зачем, господин, так сильно веешь? Зачем мечешь хиновские стрелы на своих легких крыльях на воинов моего лады? Разве мало тебе под облаками веять, лелея корабли на синем море? Зачем, господин, мое веселье по ковылю развеял?»

Ярославна с утра плачет на стене города Путивля, причитая: «О Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую. Ты лелеял на себе ладьи Святославовы до стана Кобякова. Возлелей, господин, моего ладу ко мне, чтобы не слала я спозаранку к нему слез на море».

Ярославна с утра плачет в Путивле на стене, причитая:

«Светлое и тресветлое солнце! Для всех ты тепло и прекрасно! Почему же, владыка, простерло горячие свои лучи на воинов лады? В поле безводном жаждой им луки расслабило, горем им колчаны заткнуло».

«Слово о полку Игореве» — величайший памятник мировой литературы, выплеснутый когда-то из кровоточащего сердца его автора, — ныне принадлежит всему человечеству, его настоящему и будущему. И через тысячи лет в нем все также будет лучезарно сверкать неистребимая мощь русского духа!

Постскриптум. Авторство гениального памятника русской литературы — одна из волнующих загадок истории. На данную тему написаны десятки работ и выдвинуто множество самых невероятных версий. Среди них и самая простая: автором «Слова» был сам князь Игорь (В. Чивилихин, В. Буйначев и др.). Такое решение проблемы содержится в полном названии «Игоревой песни»: «Слово о полку Игореве — Игоря, сына Святославля, внука Олегова». Достаточно проставить правильно знаки препинания (в древнерусском тексте их, естественно, нет), как проступает самоочевидный смысл: «Слово… Игоря…» — значит, «Слово», сочиненное и написанное Игорем.

Та же смысловая конструкция — только в вопросительной форме — повторяется в начальной фразе «Слова», поименованного здесь повестью: «Не лепо ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы трудных повести о полку Игореве — Игоря Святославлича?» Здесь попросту повторяется устойчивая схема, присущая многим древнерусским текстам: например, «Слово» Серапиона Владимирского означает «Слово», принадлежащее старцу Серапиону, сложенное и написанное им.

В приведенной начальной фразе Игорева Слова имеется еще один загадочный смысл, связанный со «старыми словесами», на который почему-то никто не обращает внимания. Сплошь и рядом слова «не лепо ли ны бяшеть» переводятся на современный язык как: «Не пора ли нам начать…» Но при этом никто не задумывается, почему это вдруг призывают начать трудную повесть старыми словесами, если в последующих пассажах автор только и делает, что открещивается от всех этих «старых словес», связанных с традициями Бояна? Налицо явное непонимание того, что же имел в виду автор.

Ларчик открывается просто: первое слово Игоревой песни следует читать не раздельно, а вместе, и означает оно то же, что и в современном русском языке: «нелепо» — значит «непристойно», «неприлично». Потому-то автор «Слова» и восклицает:

«Нелепо (то есть нельзя) нам начинать (говорить) старыми словесами!» — и предлагает петь не по-старому (не по Бояну и его устаревшему «замышлению»), а по-новому, то есть по былинам (былям) сего (нового) времени.

79. «ЖИТИЕ ПРОТОПОПА АВВАКУМА»

От этой книги пахнет дымом костра, на котором сожгли ее автора. Непременный признак всякого великого произведения — страстность (гениальность и бесстрастность — понятия несовместимые). Автобиографические записки крупнейшего деятеля церковного раскола XVII века, неистового ревнителя старой веры Аввакума Петрова — одно из самых страстных произведений в русской литературе. Вместе с другой хорошо узнаваемой по картине Сурикова фигурой — боярыней Морозовой — протопоп-раскольник стал символом стойкости и несгибаемости русского духа. Оба выдержали пытки и унижения, массированный нажим властей — вплоть до царя и патриарха, — но оба не отреклись от веры отцов и погибли за нее: одна уморенная голодом, другой — в пламени костра.

Аввакум сызмальства был отмечен печатью страдальца и мученика. За приверженность старой вере и стремление сказать правду в глаза его постоянно преследовали, перегоняли с места на место, из темницы в темницу, из одной глухой ссылки в другую, нещадно били кнутом, жгли каленым железом, бросали в ледяные подвалы, сажали в глубокие ямы и, наконец, сожгли в срубе. Все нипочем — пепел неистового протопопа развеялся по ветру, но осталась книга, из тех, что и поныне «глаголом жжет сердца людей». А писал он просто — как говорил, без ухищрений и замысловатостей.

Русский язык, равно как и вера в Бога, был тем неиссякаемым источником, где черпались силы в самые безысходные дни. «Не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, — скажет потом Аввакум в предисловии к своему «Житию». — Я не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русского…» Недаром Алексей Толстой призывал учиться писать у Аввакума: многие хрестоматийные места его книги легки и прозрачны, как морозное утро, — им может позавидовать любой современный писатель:

Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне подробят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «матушка-государыня, прости. А протопопица кричит: «что ты, батько, меня задавил?» Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же вздохня, отвещала: «добро, Петрович, ино еще побредем».

Курочка у нас черненько была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевленина, божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилунится, и рыбку клевала; а нам против тово по два яичка на день давала.

Это из описания скитаний в годы первой сибирской ссылки. И всюду его сопровождала верная жена Настя, разделившая с опальным мужем горькое счастье совместной жизни. Она была из того же нижегородского села, что и ее суженый — круглая сирота, младше на четыре года:

Аз же пресвятой Богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. Ив том же селе девица, сиротина ж, беспрестанно обыкла ходить в церковь, — имя ей Анастасия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда умре, после ево вся истощилось. Она же в скудости живяше и моляшеся богу, да же сочетается за меня совокуплением брачным; и бысть по воли Божьи тако.

Марковна, как звал ее протопоп, несла свой крест безропотно и отважно. Она справно рожала детей в самых невероятных условиях. Выжили из них двое — Иван и Прокопий. Выросли такими же непримиримыми борцами против церковных нововведений, как и их отец, повсюду сопровождали его, помогали чем могли, вместе с матерью приговаривались к повешению, замененному более «гуманным» наказанием — «быть закопанными в землю» (то есть к заключению в земляной тюрьме, или попросту — яме). Анастасия Марковна пережила мужа на 18 лет.